Лето у бабушки

И последним из компании был Дима. Самый младший, самый застенчивый. Его руки дрожали. Он был почти пассивен, и всё действие инициировала она, чувствуя себя уже опытной, почти циничной. Для Димы это была чистая, безудержная страсть, смешанная со стыдом. Он бормотал что-то вроде «извини» и «спасибо», и эта его растерянность заставляла Александру чувствовать себя ещё сильнее, ещё могущественнее. Она была для него не ровесницей, а кем-то вроде демона, явившегося ему в этом ночном кошмаре-мечте.
Когда они вышли, все трое, один за другим, и вернулись к бутылке вина, стоявшей на коряге, молчание стало общим. Музыка с площадки доносилась, как из другого измерения. Они не смотрели друг другу в глаза. Воздух был наполнен недовыполненным ритуалом.
Возвращение под забор было формальностью — тела вернулись, но души остались там, в зловонном туалете из ракушечника, где в женскую половину были пробиты ломом огромные дыры для наблюдения. Вино пьянило и глушило нарастающую дрожь в коленях, возникшую от предчувствия следующего действия. Танцы стали механическими, улыбки — стеклянными. Музыка билась о них, как волна о скалу, не достигая больше глубин. Желание было не испытать это чувство вновь, а испытать нечто большее и отвратительнейшее для социальной нормы: грязное, животное, пахнущее вином и табаком с вишней. Желание вгрызться в этот момент зубами, разорвать тонкую плёнку приличий и выпустить наружу тварь, которая рвётся из груди. Не поцелуй, а укус. Не объятие, а схватка. Превратиться в один сплошной, липкий от пота и греха рефлекс, где стыд сгорает дотла в кислоте первичного инстинкта. Преступить. Упасть так низко, чтобы падение стало полётом наизнанку. И когда Андрей посмотрел на Александру, он увидел, как в её зрачках уже отражается его новое, настоящее обличье — не мужчина, а хрипящий, жаждущий зверь, и её ужас был слаще любой ласки. Он снова кивнул в сторону дороги, это было неизбежно, как приговор. На этот раз внутри было светлее. Одинокая лампочка где-то на столбе бросала жёлтый, больной свет сквозь дыру в потолке, выхватывая из мрака уродливые детали: размокшие ошмётки бумаги на влажном полу, жирный блеск паутины в углах, тёмные, маслянистые пятна вокруг дыр в бетонных плитах, от которых шел тот самый густой, сладковато-гнилостный запах фекалий и разложения. Этот запах стал теперь фоном, партитурой для того, что должно было произойти.
Александра шла первой. Она не стала заходить внутрь, а лишь скрылась за углом Г-образную перегородку, возведенную в тщетной попытке оградить публичную жизнь от приватного акта дефекации. Она повернулась к ним спиной, словно отстранённая манекенщица, демонстрирующая товар. Стена перед ней дышала чужими потаёнными жизнями, вывернутыми наизнанку в криках и образах. Взгляд скользнул по хаосу, выжженному шариковой ручкой и выцарапанному гвоздём:
«Здесь была Светка, жри хуйцы» — кричало из-под слоя пыли, перечёркнутое другим, более свежим почерком: «А я Настька, и я лучше». Чуть ниже, корявым шрифтом, растянулось: «Звоните Кате +7...», а следом, уже другими чернилами, кто-то вывел: «Отсосала огонь, дала в жопу. Имба!». Рядом с номером телефона чья-то рука вывела огромный, торжествующий фаллос, стекающий каплями, тактично направленный в буквы «Катя». Ещё один шедевр, аккуратный, почти каллиграфический, утверждал: «Ирина, 35. Ищу раба на поводке. Унижу за деньги» и номер телефона, обведённый в сердечко. Но больше всего её внимание приковала целая сага про «Александру». В центре — крупно выведенное имя, а вокруг — как отзывы на товар:
…«Саша +7...»
«Кайфовал как папа Карло» …
Эти признания, вульгарные и лишённые всякой романтики, были честнее любых любовных писем. Они не скрывали животного желания, низменного торга. И именно эта обнажённая, грязная правда, этот хор чужих похотей, заставлял кровь пульсировать в висках и горячей волной растекаться по низу живота. Она видела не похабщину, а гимн плоти, и ей хотелось присоединиться к этому хору, стать следующей строчкой в этом безымянном бестиарии. Сначала было просто любопытство, скользящее по грязи. Потом — щемящий стыд-возбуждение от чужого похаба. Но когда взгляд наткнулся на заветное «Александра», что-то внутри резко сжалось.
«Александра +7...»
Она замерла. Это был не её номер. Имя — её, родное, выстраданное. Но история на стене — чужая. Чья-то другая Александра уже стала здесь легендой.
«Отсосала как богиня!!!»
«Даёт лучще всех в районе!»
«Всем советую, 10 из 10»
И тут её охватило не жгучее унижение, а странное, тошнотворное чувство обиды. Горячей, детской и злой. Это была её территория, её имя, её трон из грязи и кафеля — а его заняла самозванка. Какая-то другая, которая оказалась смелее, распутнее, нужнее этому хриплому миру ночных туалетов. Её пальцы, упёртые в стену, вжались в шершавую поверхность до побеления костяшек. Но теперь это была не слабость, а ярость. Ярость бессилия. Она смотрела на этот похабный панегирик, и её возбуждало не содержание, а зависть. Её тело, такое же жадное и грешное, не удостоилось ни строчки. Её не оценили в десять баллов. Её не посоветовали «всем». Она, Александра, стояла здесь, готовая на всё, а похабный венец славы достался её тёзке. Чужой тени. И эта мысль была острее любого унижения. Быть незамеченной даже здесь, в аду — вот что было по-настоящему отвратительно. Её возбуждала не мифологизация, а жажда её. Жажда стереть эту другую Сашу, написать поверх её номера – свой, стать новой, единственной Александрой в этой сральне. Чтобы хор чужих голосов славил не какой-то призрак, а её, настоящую, стоящую здесь, с побелевшими от желания костяшками пальцев. Платье было коротким, одним движением она задрала его подол до талии. Белые трусы, единственный кусочек невинности, упали на грязный обоссаный пол, и она даже не посмотрела, куда. Она уперлась ладонями в шершавую, покрытую надписями штукатурку. Её поза была одновременно и вызовом, и полной капитуляцией.
И снова очередь. Но теперь это была не очередь за милостью, а очередь за трофеем. За правом первенства. За правом разрушить. Первым снова был Андрей. Его дыхание стало хриплым, свистящим. Он подошел сзади, и Александра почувствовала грубую ткань его джинсов о свои голые ноги. Он не старался быть нежным, да она и не ждала этого. Это было вторжение, взятие территории. Боль была острой и чёткой, как удар ножа. Она ждала её, она была доказательством. Доказательством того, что происходит нечто настоящее, непоправимое, что стирает ту Александру, которая была до этой ночи.
Она не закричала. Лишь глухо, сквозь стиснутые зуба, выдохнула струйку воздуха. Андрей двигался резко, порывисто, его пальцы впились ей в бёдра, оставляя синяки. Его стоны были тяжёлыми, животными. Александра ловила каждое ощущение — боль, давление, отдающую в живот тяжесть, холод стены под ладонями, всепроникающую вонь. Она собирала их, как улики, складывая в пазл своего нового «я». В этом акте не было ничего от близости. Это было ритуальное убийство её девичества, совершаемое в самом неподходящем, самом осквернённом месте, какое только можно было найти. Когда он отстранился с коротким, удовлетворённым выдохом, она почувствовала, как по внутренней стороне её бедра что-то тёплое и липкое стекает по ногам. Потом Иван. Он подошёл с той же своей отстранённостью. Его прикосновения были более методичными, но не более нежными. Он как бы изучал её реакцию, входя в неё медленнее, наблюдая, как напрягается её спина. Боль была уже иной, приглушённой, размытой, превращаясь в странное, давящее распирание. Она видела их тени на стене — две сросшиеся, уродливые фигуры в жёлтом свете умирающей лампочки. Методичность сменилась короткими, глухими толчками. Он издал сдавленный звук — не столько от наслаждения, сколько от физиологического усилия, как будто поднимал что-то тяжёлое. Всё его тело на мгновение замерло, вжав её в холодную стену, потом дёрнулось в последней судороге и обмякло. Тишину нарушил только его прерывистый, хриплый выдох у неё за спиной. Он отстранился. Воздух, холодный и липкий, хлынул в образовавшуюся пустоту вагины. Она не шевельнулась, всё так же опираясь о стену ладонями. Ни вспышки, ни разрядки, лишь ощущение сырого, опостылевшего тела и медленно стекающей по внутренней стороне бедра очередной порции теплой влаги. Её собственная плоть молчала, отвечая на его финал лишь скудной, тлеющей тяжестью где-то глубоко внизу живота. Всё было кончено. Работа была выполнена. И снова Дима. Он подошёл, когда она уже почти не чувствовала ног, когда спина затекла от неудобной позы, а между ног пылало огнём. Он был робок, почти испуган. Его пальцы дрожали, когда он коснулся её поясницы. Его движение было нерешительным, быстрым. Ей пришлось самой податься назад, чтобы помочь ему. Для Димы это было что-то сокровенное и одновременно постыдное. Он шептал что-то, какие-то обрывки слов, может быть, даже извинения. Его недолгая, почти судорожная натуга вызвала у Александры не жалость, а новую волну того же странного, извращённого всемогущества. Она отдавала ему то, что осталось, свою боль и свою опустошённость, как последний, самый горький дар.

Когда всё закончилось, она так и стояла несколько секунд, упершись лбом в холодный камень, не в силах пошевелиться. Потом опустила платье. Она повернулась к ним и улыбнулась. Взяла бутылку у Андрея и быстро допила залпом остатки вина. Они стояли втроём, отстранённые, потные, с глазами, полными сложной смеси триумфа, стыда и опустошения. Где-то во тьме сортира валялись ее трусы. Александра посмотрела на звёзды, которых не было видно из-за света лампочки, и почувствовала себя абсолютно пустой. Как сгоревший дом, в котором остались только голые, обугленные стены и горький запах пепла. Она не чувствовала себя осквернённой. Она чувствовала себя завершённой. Ритуал был закончен. Её девственность была принесена в жертву не им, а той ночи, той свободе, той тёмной и необъяснимой силе, что толкала её на это дно. И теперь, стоя на этом дне, она смотрела вверх и понимала, что обратного пути нет. И в этой окончательности была своя, страшная и всепоглощающая, свобода. Это был тот самый момент, когда ритуал перестал быть игрой в саморазрушение и стал откровением. Когда они вышли на тропинку, притупившиеся и разобщённые, к туалету направлялся один из местных парней постарше, может быть, лет двадцати двух, со спокойным, уверенным взглядом, который видел насквозь. Он посмотрел на Александру, на её бледное, осунувшееся лицо, на троих парней, стоявших за ней, как смущённая свита, и всё понял без слов. Он подошёл прямо к ней, игнорируя остальных.
—Идём, — сказал он просто, и в его голосе не было ни просьбы, ни приказа, а лишь констатация неизбежного. И она пошла. Не потому, что он был сильным или властным, а потому, что в его глазах не было того юношеского азарта или научного любопытства. В них была лишь усталая, почти профессиональная уверенность человека, который знает, для чего пришёл. Он не повёл её к тому же туалету. Он отвёл её за него, в густую, непроглядную тень разросшегося куста бузины, где пахло не фекалиями, а пыльной землёй и ночными цветами. Здесь, в этой новой, полудикой часовне, он повернул её к себе.
—Устала? — спросил он тихо, и его голос был низким и густым, как мёд. Она лишь кивнула, не в силах вымолвить слово. Он не стал торопиться. Его пальцы скользнули по её щеке, отодвинули мокрые от пота волосы со лба. Потом он наклонился и поцеловал её. Это был не жадный, пьяный поцелуй, а глубокий и медленный, полный неожиданной нежности, которая обожгла её сильнее любой грубости. Его руки скользнули вниз, исследуя её спину, её бёдра, не спеша, снимая с неё оцепенение, как шелуху. Он легко поднял её, и её тело инстинктивно отозвалось — ноги сами обвили его талию, руки плотно сомкнулись на его шее. Они замерли на мгновение, и в этой позе — она, повисшая на нём, доверчивая и лёгкая, он, держащий её с сосредоточенной силой, — было что-то первобытное и беззащитное. И тогда он снова поцеловал её, уже не тая нежности, а с новой, обретённой силой, и её оцепенение окончательно рассыпалось, уступая место чему-то тёплому и щемящему, что пульсировало глубоко внутри. Когда он вошёл в неё, боли уже не было. Было лишь нарастающее, тёплое давление, которое начало заполнять ту ледяную пустоту, что сковала её изнутри после всего случившегося. Он двигался не резко, а ритмично, глубоко, находя такой угол, при котором каждое движение отзывалось не болью, а зарождающимся, странным, щекочущим током глубоко внизу живота. Александра перестала думать. Она перестала быть режиссёром, жрицей или жертвой. Она просто чувствовала. Чувствовала шершавую ткань его куртки о свою щёку, запах кожи, табака и металла, исходящий от него, и это нарастающее, неконтролируемое напряжение внутри. Оно копилось, как гроза, с каждым его точным, уверенным толчком. Она вцепилась пальцами в его плечи, услышала, как её собственное дыхание стало срываться на низкие, хриплые стоны. И тогда это случилось. Не взрыв, а разлом. Внутри неё что-то перевернулось, распалось и собралось заново. Волна жара, в тысячу раз более мощная, чем от вина, прокатилась от макушки до пят, смывая всю грязь, всю боль, всю отстранённость. Её тело выгнулось в немом крике, мышцы живота сжались в болезненном, но невероятно сладком спазме. Это было падение в бездну, но падение, которое ощущалось как полёт. Это было уничтожение, которое стало рождением. Оргазм длился вечность и мгновение одновременно. Она продолжала висеть, прикованная к нему руками, обвившими его шею. Ее собственные ноги онемели, отказывались слушаться, и только руки Сергея, держащие её за ягодицы, удерживали ее от падения с его ослабевшего члена. В ушах стоял оглушительный звон, сквозь который пробивалось лишь тяжелое дыхание — его и ее собственное. А внутри, сквозь дрожь и истощение, пылало незнакомое чувство — не гордость и не победа, а оглушительное, всесокрушающее облегчение. Сергей молча держал ее, его руки по-прежнему плотно обхватывали ее бедра, давая опору, пока ее тело не перестало биться мелкой дрожью. И лишь тогда он мягко, почти невесомо, отстранился, разрывая эту липкую, исчерпавшую себя связь.
—Всё, — сказал он просто. И ушёл, растворившись в ночи так же бесшумно, как и появился. Александра стояла одна, опираясь о холодную стену туалета. Внутри неё всё горело. Тот оргазм не был просто физиологической разрядкой. Это был катарсис. Она увидела свои трусики прямо у выхода и, обессиленная села возле них, взяла их в руки. Это был момент, когда её измученное, ищущее острых ощущений тело наконец-то нашло не боль, а наслаждение. Не иллюзию власти, а реальную, животную, всепоглощающую потерю контроля, которая и была той самой свободой, которую она так безнадёжно искала во всей этой грязной эпопее. Она запомнит этот момент на всю жизнь. Не лица парней, не вонь туалета, а тот запах земли и ночных цветов, грубую ткань куртки о свою кожу и тот всесокрушающий, перерождающий взрыв, который пришёл извне, от чужого, незнакомого мужчины, и навсегда изменил её понимание того, что такое секс, боль и наслаждение. Это был конец её старого «я» и точка отсчёта для чего-то нового, неизведанного и пугающе настоящего. Её женское, блядское существо добилось своего. Оно нашло самый короткий и грязный путь к тому, чего жаждало. Оно заставило её тело, не имевшее опыта, действовать по наитию, с мастерством опытной потаскухи, и привело её к тому самому, запредельному оргазму, который можно было купить только ценою полного самоуничтожения. И она, сидя рядом с кучами говна на обоссаной земле, понимала — это стоило того.